МОЯ ОЙКУМЕНА

ОЙКУМЕНА ВЛАДИМИРА БЕРЯЗЕВА «… если есть в нынешней поэзии России «классические» евразийцы, то «архетип» среди них — Берязев. С его «древне-тюркской» любовью в поэме «Тобук». С его реальным ощущением «тьмы Эрлика» — божества «нижнего мира». С его истовым молитвенным обращением к Николаю-угоднику в поэме «Белый старец». С чувством невероятных глубин древнейшего славянства, которое возникает у лирического героя не в какой-либо иной день, а именно в Великую субботу — но не где-нибудь, не в храме православном, а у тысячелетней давности капища на Алтае; однако «там внизу, как в древней Иудее, пустынный склон» — и потому понимание того, что в день сей — «Господь во гробе» — тоже не менее явственно, чем окружный осязаемый мир гор. И вот, по-моему, сердцевинное откровение поэмы: На родину стремишься перед смертью. Но мир — яйцом пасхальным обернулся, Что на ладони Господа ютится. Уж родиной — планету мы зовём. Мы дома. На любом из континентов Зарыты кости родственников наших. Всё вертится пасхальное яичко. Суббота не закончится никак…» «…В. Берязев вырос, вызрел не просто в настоящего поэта — что и само по себе было бы прекрасно, — нет, он стал писателем универсального, крупного лироэпического плана, способным соединять свое осмысление нынешнего часа отечества и мира с историко-философским и гражданственным охватом глубин русской и мировой истории, создавать в творчестве небывало новый «архетип» Евразии — с ее нередко страшной, кровавой, и все-таки прежде всего исполненной трудов и созидания, дивной и волшебной судьбой… Одна из значимых граней этой лироэпики В. Берязева — роман в стихах «Знамя Чингиза». Образ создателя и предводителя монгольского «движущегося» государства стал подлинным открытием поэта-историка: здесь Темуджин не схож ни с одним из своих прежних книжных воплощений. Ни с героем романа В. Яна, ни с героем романа Исая Калашникова «Жестокий век», когда-то потрясшего меня и возмутившего официозных наших историков. Если бы последние имели нынче какое-то влияние, они бы автора «Знамени Чингиза» живьем съели. Такого Чингизхана мы еще не знали — о котором можно сказать словами шекспировского героя: «Он человек был в полном смысле слова». И только потому — велик и мудр даже в немыслимой по «европейским цивилизованным» меркам жестокости своей, — пожалуй, лишь два аналога есть ему (т.е. образу, созданному новосибирским поэтом) в ушедшем тысячелетии: Александр Невский и Сталин… Головокружительное произведение: прочитав его, почти физическую боль почувствовал от того, что оно не стало достоянием всероссийского читателя». «… он же, Владимир Алексеевич — и автор романа в стихах „Могота“, главные действующие лица которого, каждый по-своему, сражаются с разнообразной бесовщиной и жаждут обрести Бога в душе своей…» «…он же — автор „Ойкумены“. Признаюсь, очень давно не читал таких произведений, рождённых путешествиями и походами. Главное же — от страницы к странице нарастающее чувство Божественного отношения к земле. Ведь по сути демократы были правы, столько раз на все лады повторяя высказывание великого британца, хоть и извращая его без контекста — что патриотизм есть последнее прибежище негодяев. Пусть мы в их глазах тысячу раз негодяи, но действительно — дальше некуда, дальше лишь земля, и она одна. Патриа. …ничего, кроме одного — невероятной, отчаянной (иногда кажется — как в последний день жизни), совершенно религиозной Любви-Веры, любви к земле и веры в неё. Вот это то, что делает „Мою Ойкумену“ совершенно исключительной, далеко ушедшей из ряда „путевых“ в Поэзию…» Станислав ЗОЛОТЦЕВ